Виктория ОРТИ

Виктория ОРТИ

книга стихов «мушиные крылья», 2003, Беэр-Шева, Израиль.

* * *

Но происходит это чудо смешения теней,

ты даже крикнуть «Не отсюда!» не сможешь, но посмей

застыть упрямой жёнкой Лотской и оглядеть холсты,

где кистью жгучей, краской плотской запечатлелась ты.

Там пели-выли две сирены – Любовь, при ней – Тоска,

а он, очкарик вдохновенный, тебе цветы таскал,

крутили модную пластинку "C’est tout", а думали – "Се ты",

прижавшись туфелькой к ботинку на фоне немоты.

И был там жар предновогодний, шуршащий шалый пыл,

готовка, смех, прогноз погоды, паркетные полы.

И, на старьёвщика похожий, оборван и горласт,

отживший год стоял в прихожей и глаз косил на вас.

На суд своих десятилетий притопаешь, скуля,

пропавший цветик-семицветик самой себе суля

за нежный взгляд, ресниц метанье (вернись пожалуйста),

и явится свеченье тайное на белизне холста.

* * *

Минуло семь сороков, застывает душа

у нездешнего входа и плачет о слёзном.

Поспешила в эдэмы, а шла неспеша,

шла пешочком по зимам, вприпрыжку по вёснам.

Провожала знобливою линией плеч

перелётные стаи над палыми листьями,

отражалась глазами и абрисом истовым,

обожала под клетчатым пледом прилечь.

Умирала и вновь воскресала впотьмах,

натирала мозольку, ломала кресало,

убегала смотреть на распластанных мах, –

умирала и вновь воскресала...

* * *

Марку Шехтману.

Гранёный графинчик, лимонная долька, сиреневый сквер,

впечатаны в память, но – бренную только, а памятью склер

охвачены гимны гранита и ночи,

стремительный птичий подоблачный росчерк,

гармония сфер.

Лавровый листочек, бульонная прелесть,

то марши, то вирши,

вздохнёшь о терновом, его не хотелось, казался он лишним.

Булыжная тропка, древесная стружка, трамвай опаздавший,

кошачья старушка поющая робко то вирши, то марши.

Печатью на сердце, печалью на плечи, напевом на губы

ложится мелодия в час бесконечный ухода на убыль.

Спиральная дымка, полет осторожный, забытые буквы,

всё то, что случилось, всё то, что не прожил,

всё то, что как будто...

* * *

Слышу время – шепоток песочный – ти-ше, тише, тишь,

рощи, росы, персик сочный, россыпь дачных крыш.

Это память локоточком в пляске повела, но

в горле прошлое клокочет,

в горле прошлое клокочет...

Раньше распевало.

Разреши смеяться тихо и читать ночами.

Видно, бабье горе-лихо (выпало в начале

лотереи поднебесной) разыграли бесы,

посмеявшись через веси и дождей завесы.

Это мой удел (на сто зим

он рассчитан не был).

Только если рухну оземь,

то увижу небо.

Ты меня,

на солнце млея,

разглядеть попробуй

в час,

когда надеть сумею

небосклона робу.

* * *

...Я снова путь прошла до середины,

и – снова – заблудилась в том пространстве,

в котором хороши, да нелюдимы,

в котором – то черешни, то маслины,

в котором – то ли хрипы, то ли стансы.

Меня смущала тайная примета:

мне, вопреки вселенскому раздолью,

недоставало – обморочно – света,

который называется любовью.

Бродила цвель по кружевным одеждам,

глаза серели, отражая небо,

прохожего расспрашивала: где же?

а он навстречу улыбался: небыль.

...Но подарил любимый ветра вдосталь,

рассвета морось,

яблоню

и пашню,

придумал за окном иную осень,

на завтрак приготовил день вчерашний,

бросал к ногам холмы,

светило – брошью

на ворот приколол, прикрыл ладонью.

Я назвала любимого хорошим,

наполнясь дрожью, а, быть может, болью.

напоследок

Ты улетаешь. Точка.

Вот и я...

Я остаюсь, печальная заране,

и разбиваю чашу бытия,

перебирая даты несвиданий.

Не стоит плакать, накликать –

беда

сама приходит гостьей неурочной.

(Ну, что тебе минуты и года,

на что тебе любимые, когда

подписан вексель на уход досрочный!)

А я не заклинаю: обернись,

вчерашний день родился, вырос, сгинул,

ушёл в края песка, просторов, скиний

и дикой сини, падающей вниз.

воспоминания

Лебединый колкий окрик плыл мурашкой по спине...

То ли обрис, то ли облик проявлялся в синеве.

Это память очи пялила, улыбалась мне вослед,

и кружила, и печалила, повернув теченье лет.

Были лава и олива,

соки высохшего лавра,

трели финского залива,

лабиринты,

минотавры.

Эвридикин голос вился,

Пенелопин плач звенел.

Волны,

не заметив пирса,

падали на плечи мне.

Лебединый колкий окрик плыл мурашкой по спине...

Нынче Реквием Тьму загонял в уголок

за шкатулкой на полке в прихожей,

охраняя кусочек шагреневой кожи,

охраняя несбывшейся пьесы пролог.

Я припомнила город, (календула светом

огорошена в полуподвальном окошке).

Я любила Растрелли и платье в горошек.

Я любила придумывать клички планетам.

Но озябла, наполнилась волглою мглою,

обратилась в усталую, грустную гойку*,

у которой глаза бронзовеют, поскольку

Петропавловка

небо пронзила иглою.

_________________________________

*От ивритского слова "гоя" – нееврейка.

III

Здравствуй, болотное ведомство. Площадь Австрийская

прошлому книксены шлёт и воркует простужено.

Сердце не бьётся набатно, значит, неистовства

больше не будет, значит – не нужно мне.

Латы, палаты, полати, дворцы и созвездия

стали чужими и музыкой чуждою полнятся.

Но, принимая опять барабашкину месть, и я

пью этот город большими глотками бессонницы.

* * *

Оставь надежду всяк...

Она сомкнула вежды.

У прошлого в гостях

поёт романсы нежно,

читает лёгкий стих,

журчит неспешной речью...

Прости и не перечь ей,

прости и отпусти.

...................................................................

Прими мой стих немой. Разменные копейки

ложатся на ладонь и холодят её.

Мелодия толпы, бродяжка на скамейке

напомнят про моё тогдашнее житьё,

про белый (полотно!), скрипящий (накрахмален!)

под сапожком и под замёрзшею рукой,

про тихий взгляд отца, летящий профиль мамин,

про иней на стекле и утренний покой.

Я расскажу тебе неослабевшим жестом

о давешнем моём, о любящих моих,

оставленных во Тьме за временною жестью...

Прими мой стих немой, мой непоследний стих.

* * *

Ты вернулась, тоска. Отчего ты приходишь ко мне?

Для чего заполняешь пустую дремоту?

Непосильная тяжесть – припомнить во сне

чей-то голос, обличье, летящую ноту

городского романса. Томящая ночь

возле сумрачных дев над Лебяжей канавкой

оцарапала сердце когтистою лапкой. –

Ни прогнать, ни забыть, только в ступе толочь.

Ну, тоска, городи чепуху про былые приметы,

подбирая (ха-ха!) отлетевшие вздохи мои,

жадно втягивай дым окаянной ночной сигареты

и сиреневой веточкой жертву мани и мори.

Я прощаю тебе.

Умоляю: забудем про эту

невесомую боль, проторившую тропку в груди.

* * *

Дай мне, пожалуйста, света побольше,

дай осмотреться.

Там, за спиною,

и кущи,

и рощи

детства.

Осень и плавная линия парка,

Пётр и Ленин,

арка, колонна, атланты и парка*,

клёны и тленье.

Дай мне, пожалуйста, света побольше –

видно, темнеет.

Мне не нужны эти кущи и рощи,

Пётр и Ленин,

мне не нужны колокольные башни,

прочь, непогода.

Это вчерашнее время,

вчерашняя

быль до-исхода.

Только, пожалуйста, света побольше,

я не ослепну.

Ты преврати это пришлое прошлое

в пепел!

______________________________________

*одна из богинь судьбы в римской мифологии.

* * *

И.

Не много минут назначаю себе.

Но время растянется кошкой, мурлычащей песни.

Спасибо тебе, потому что негаданно – вместе,

спасибо за голос, янтарь в серебре

и солнце, уснувшее в маревном плеске.

А время мурлычет, играет замшелою лентой

страстей и ошибок, атласными нитями лет,

ловит прищуром, подсвеченным чем-то,

чему и названия нет.

* * *

Умерших не пытаюсь разглядеть.

Лекало тишины легло на вечер дымный.

Мой голос мёдом был, мой голос будет – медь

поющая – отпеть любимых.

Я плачу наизусть, не размыкая уст.

Я не верну.

Вернусь.

Навстречу – только были.

Я горечь пью,

затем (зачем-то) ими

о чём-то замороченно клянусь.

Мой голос мёдом плыл, расплавленная медь

зовущих снов опять не отпускает.

Ладонью тешу боль у бренного виска я,

умерших не пытаясь разглядеть.

* * *

Вчерашний день прошёл за полчаса.

Улыбка растопила зазеркалье.

Во дворике нарцисс на фоне пальмы.

В учебнике Саул и Валтасар

подсвечены корпускулами тайны.

На полках пыль и книги. И покой

напоминает полчаса вчерашние.

И – заново – Рахелькины кудряшки

приглажены теплеющей рукой.*

___________________________________

*Рахелька родилась 7 сентября 2000 года.

тётушка

В её глазах мерцало небо.

Ладони пахли апельсином.

Хранила платье из ТОРГСИНа,

колечко из эпохи НЭПа.

О, бархатнай альбом домашний!

О, слоник на комодной полке!

Цветы, цвета витрин витражных – былого колкие осколки.

В июле первые черешни и дачный розовый скворешник.

Но грянул призрачный голландец,

алея парусом и флагом.

Поспешно навела румянец,

платочком промокнула влагу,

надела платье из ТОРГСИНа,

колечко из эпохи НЭПА,

голландца чмокнула и – в небо,

оставив запах апельсина...

зимние песни бронзового ангела

А бронзовый ангел поёт

неслышную песню – послушай!

Ему бы крыла и полёт,

но тяжек карающий лёд,

его караулящий душу.

И долгой бессоницы длань

На нимбе его бес-про-светном.

«Оттаю-оттаешь-оттай» –

он снежно-синайским обетом

клянётся... Парок неземной

порог преступает небесный.

И снова неслышную песню

поёт он неспешной зимой...

Ворошу шуршащий ворох

торопливых слов моих...

Невесомый голос хора

диктовал нездешний стих.

Помню говор окаянный,

помню лепет неземной –

то ли Авель, то ли Каин

разговаривал со мной.

И дыханье ледяное,

останавливалось вдруг

между небом и Невою

у моих озябших рук...

* * *

Лене Аксельрод

На отлетевший звук, на отошедший слог

душа сокращена. Темно. Невыносимо

молчится по утрам. Всё тягостней залог

бесценного сырья – пегасовых ворсинок.

Но всё-таки шамань, своих богов зови,

вышёптывай, лелей гортанные созвучья

и, не найдя дверей, по ниточке паучьей

взбирайся на алтарь врачующей зари.

* * *

Любимый мой, вчерашняя заря

саднит в груди малиновой занозой.

Я до сих пор, прости, слегка стервозна

в начале марта или сентября.

И до сих пор, прости, маячит тот,

кому ненужен голос мой,

не нужен.

Он некрасив, немолод и простужен,

к тому же перепил под Новый Год.

Другая застывает у окна.

Не сможет – прочь.

Сольются тени плавно...

зачнут дитя...

а поутру она

уйдёт одна. И чёрная волна

лизнёт гранит могил Петра и Павла.

воспоминания об Эвридике

Нимфы рождаются на промежуток, малый ничтожно,

в мир живодышащих нимфы являются столь осторожно –

в щелку заглянет, тут же отпрянет и отвернётся:

нимфа боится белого ситца, жёлтого солнца.

Нимфе привычней чёрный порожек, сказки Аида,

Ей Персефона печёт пирожок с кислым повидлом.

Нимфа – придумка.

Плачет – для вида, в общем – не ропщет...

Рощи аида – чудесные рощи.

Она далека, но похожа чуть-чуть

на отраженье моё...

Шарфик сиреневый брошу на грудь,

муза стишок пропоёт.

Серый забор, синеглазый солдат

(вроде – знакомый)

ключик протянет и скажет от дома,

только нельзя оглянуться назад.

Только нельзя оглянуться на мглу –

облики, блики.

Я не смогу, дорогой, не смогу

выполнить путь Эвридики.

Станет уютно и вдосталь тепла,

платья да броши.

Вот по щеке потекла-утекла

память о прошлом...

настроение

То ли сердце покрылось защитной коростой,

то ли воздуха хочется кисло-морозного,

то ли утро рассыпало бусины росные,

то ли просто...

Пустяки, это пепел былого блестит

на ладонях моих, оттеняя поблекшую кожу.

Я вернулась домой по дороге исхоженной.

Слава Б-гу, не сбилась с пути.

альбом

Это я на фоне Невки, это я на фоне Яффо,

вроде дуры-однодневки – это я-то...

Это я на фоне Ирки, это я на фоне Варьки,

Ирка – дива из картинки, Варька – ива в старом парке.

Это я на фоне свадьбы и – на фоне бабы Сани,

тут пьяна и мне поспать бы, там с опухшими глазами.

Это я на фоне света, это я на тёмном фоне.

(Свету не исчислить лета, если надо – тьму прогонит,

если надо – тьму отринет, разобьёт стекло и трисы*.)

Это я на фоне ныне, это я на фоне присно.

_____________

*(ивр.) жалюзи.

Иерусалиму

И. Г.

Я, собственно, к тебе.

А ты – опять – паришь.

Взлетаю, али-я*, закат воркует колко,

и чёрный муэдзин и чёрная ермолка

сливаются в черту над горизонтом крыш.

Я, собственно, к тебе. Убого лопочу

про питерский колóр, про сфинкса и наяду,

ты снова – пустяки, ты снова – буду рядом,

ты облаком – опять – погладишь по плечу.

_____________________________________________________________________________________________

*алия (ивр.) – восхождение (например, к Иерусалиму), употребляется также для обозначения репатриации в Израиль.

Переливчатой спиралькой над булыжной мостовой

вьётся нежная голубка – песня Иерусалима.

Отчего не умираю, ослеплённая Тобой? –

этим светом от рассвета и до сумерек хранима.

Дай протяжное прощанье, дай дыханье и печаль,

я на подступах заплачу, подставляя небу плечи.

Снова Вечность заиграла.

Я её узнала.

Вечер

умудрился пылью лечь

у Начала всех начал.

* * *

...А рабыня Агарь,

прижимая к груди Ишмаэля,

уходила в пески.

На шатёр посмотрел Авраам.

Только коршун библейский

кружил в поднебесье над нею,

отдавая крыла на забаву пустынным ветрам.

Только коршуна тень и тяжёлая тень тамариска –

Авраамовой длани забытая тень

укрывали Агарь.На-минуту, на-годы, на-присно.

...И смотрел на пески Ишмаэль.

дочери

Ты – ангел и ольха, Рахель.

Библейская Рахель – куда уж более.

Перемелю любую канитель,

перепашу любое поле и

перешагну за тридевять земель.

Всё для тебя и о тебе, прости

и, если можешь, отпусти заранее

мои грехи –

огрехи и старание

убрать помехи с твоего пути.

* * *

Ты – запах осени. Точнее, сентября.

Кленовый запах тлеющей охапки.

На лоб упала тень червонной прядки,

и взор покорным стал, а был упрям.

Ты – зимний запах. Видимо, январь.

Там старый Новый, жёлтые иголки

и статуя на старой книжной полке,

а рядом с ней – подарочный янтарь.

Ты – запах вёсен. Верно, не одной.

Мимоза перемешана с духами.

Счастливый бомж божится и бухает.

А мир лучится заодно со мной.

Ты – запах лета. Сто чудесных лет

я проживу. Я счастлива. – Пока что.

Покамест Ты не грянешь и покажешь

дорогу в край, где будет только Свет.

* * *

Вновь милосердный ветер

влетает в моё окно.

Знаю: на этом свете

жила я давным-давно.

О, Питер, Одесса, Витебск –

кистью на полотно.

Любуйтесь, любите, дивитесь:

жила я давным-давно.

Ступени.

Стена.

Сплетенье

молитвы с теплом камней,

небо –

стократ светлее,

тени –

стократ темней.

Рога вечерний голос.

Ангел надел талит.

Мне не хватает слога –

видно, душа болит.

Но милосердный ветер

влетает в моё окно:

– Помни, на этом свете

жила ты давным-давно...

* * *

Ловушку памяти захлопни

(пребудет прошлое – внутри),

провой своим нутром холопьим,

не обернувшись – осмотри

пределы барского владения

в который раз, который день...

Твои любимейшие тени –

всего лишь тенью на плетень.

Всего лишь блеклое подобье

обличья, облика.

Велик

сей мир, пропитанный любовью.

Но – короток любови миг.

* * *

Вот и я

невзрачные слова

выуживаю рыбкою прозрачной,

забыв тебя и этот мир полночный.

Они блестят, (а был покров невзрачен),

они точны, (а был посыл неточен).

Я осветляю темень чёрных строчек,

в которых облик слов моих сновал.

раннее

Дари мне кислый леденец из банки жестяной,

собор за каменной стеной и ангельский венец.

Дари мне зимнее пальто, к нему – уютный шарф,

дари большой воздушный шар, стремящийся в ничто.

Дари студентов у пивной, наивный моветон,

дари покуда длится сон, покуда ты со мной.

Дари себя, (сидим с тобой на золотом крыльце)

и я тобой врачую боль и прыщик на лице.

* * *

Илюше

Я создала мирок, удобный и приметный,

чередованья строк и дуновений ветра,

я создала уют, достойный песнопений,

а в нём прохладный юг и нехолодный север,

я создала тебя и поселилась рядом,

основой бытия стал наш миропорядок,

я создала детей, своё нутро истратив.

А от иных страстей храни меня, Создатель.

* * *

сыну

На столе сельдерея пучок,

за окошком колышется куст.

Почитай про Суок, человек-новичок,

и стихи позубри наизусть,

повдыхай аллергийную древнюю хмарь

(этим книгам неведома смерть)

и увидишь: колдует горбатый звонарь,

покоряя звенящую твердь.

................................................................

Ты устанешь от книг, человек-новичок?

Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть.

За окошком колышется куст.

На столе сельдерея пучок.

* * *

В авоське-невеличке (надеюсь на авось)

не сладости, не спички, не лакомая гроздь,

а сумрак предвечерья, ползущий на восток

(скрипучие качели летят в кленовый стог).

Живи душа-царевна, невзрачная пока,

стихи читай напевно, курлыча в облака,

и, покидая детство, монетку в лужу брось.

Затем – люби и бедствуй, надеясь на авось.

* * *

Вот тебе – я – цесаревна

и царский венец. И

вот горностай на любимые плечи.

Пусть полумёртвый гонец

приплетётся под вечер,

весть принесёт. Созовём чаепитное вече,

поговорим о вселенной и водах Венеции...

Пусть веселит и тебя, и меня скоморох.

Пусть лебезит, проявляет холопью смекалку.

Нам без него неуютно, ни шатко, ни валко,

сумрак и ветер приходят на царский порог.

Вот – за окном – треугольная птичья печаль

бьётся челом о подножие нечеловечье.

Договорим, дорогой, эти вечно-вечерние речи,

договорим, дорогой, ибо ночью пристало молчать.

* * *

моим

Живите.

Отдаю – для вас

все девять жизней, мне подаренных.

Дарю зарёванный анфас на фоне зарева.

Смерть оглядит застывший плац очами старыми,

но не увидит нас.

Забудем дачу, карусель, смородину и чай с лимоном.

Но – будет:

небо, манна, войны,

судьбы песчаная метель.

Переживём любую бурю.

Я бедуинкой наряжусь.

Лицо прикрыв чадрою чёрной,

переберу цветные чётки

и веки тёмные зажмурю,

отпугивая горе-грусть.

* * *

Невыносимо опьянение солнцем

вплоть до

ноющей боли предсердия,

если выходишь, накинув пальто

и натыкаешься

на отражённое, донцем,

брошенное на макушку небесной тверди.

И прочь – всем нашествиям, дождям и всполохам,

за исключением метеоритных,

даже танцорке вполне бестолковой

можно сплясать Рио-Риту,

каблучком отбивая ритм,

песнопеньем

заполнив пустяшную гулкость,

отвергнув

пустяшную глупость,

отвергнув

пустяшные нервы,

себя объявляя красоткой и стервой

временно... временно... временно первой.

Ступень – осторожно – ступень,

впереди неизвестный будень,

пальто за плечо, на глаза светотень,

я буду,

ты будешь,

мы будем!

ОГЛАВЛЕНИЕ

Но происходит это чудо смешения теней...

Минуло семь сороков, застывает душа...

Марку Шехтману

Слышу время...

...Я снова путь прошла до середины...

напоследок

воспоминания

III

Оставь надежду всяк...

Ты вернулась, тоска...

Дай мне, пожалуйста, света побольше...

Не много минут назначаю себе... (И.)

Умерших не пытаюсь разглядеть...

Вчерашний день прошёл за полчаса...

тётушка

зимние песни бронзового ангела

Лене Аксельрод

Любимый мой, вчерашняя заря...

воспоминания об Эвридике

настроение

альбом

Иерусалиму

I (И. Г.)

...А рабыня Агарь...

дочери

Ты – запах осени. Точнее, сентября...

Вновь милосердный ветер...

Ловушку памяти захлопни...

Вот и я невзрачные слова выуживаю...

раннее

Я создала мирок, удобный и приметный... (Илюше)

На столе сельдерея пучок... (сыну)

В авоське-невеличке (надеюсь на авось)...

Вот тебе – я – цесаревна...

Живите. Отдаю – для вас все девять жизней... (моим)

Невыносимо опьянение солнцем...