баба Маня, баба Саня
I
Я до
сих пор, начиная с возраста невнятного, люблю моих близких, уходящих по делам.
Они целуют мою радостно подставленную щеку и пропадают постепенно, сначала –
изображение, затем – звук.
Легкий поворот ключа... Самозапирание в многочасовую
свободу произошло... Я снова в собственном детстве.
...Квартира велика по принятым в этом малогабаритном
мирке меркам, прихожая раздвинута в длину и ширину до такой степени, чтобы без
усилий призвести впечатление на приходящих, легкое раздражение вызывают
протечка на потолке и потёртости на ручках кресла.
Дверь, ведущая в стариковскую комнату, выкрашена
"под дерево", она скрипуче рассказывает мне про старость и больные
вены на ногах, но я не люблю её слушать, поэтому распахиваю – рывком,
переступаю грань небольшого порога и вдыхаю запах старой мебели да непонятного
покроя костюмов, покойно висящих в шкафу. Он, этот шкаф, примечателен сам по
себе, нигде я не встречала подобного олицетворения домашнего купеческого уюта;
если подключить воображение, то легко возникает тяжёлая, резного дерева,
кровать, медные подсвечники, трюмо на пузатой подставке и звук неповоротливого
экипажа за окном.
Юная моя прабабка красива красотою века, отжившего
своё. Она плавна в движении, родинка на щеке придаёт законченность овалу лица,
шея высока и напряжена в кокетливом полуповороте, грудь-бёдра обтекаются
шелковым длинным платьем. Прабабка только что вышла замуж за первого,
незнакомого мне прадеда, погибшего через несколько лет после свадьбы, но
успевшего родить дочь Сонечку. Так он продолжился в цепочке наших поколений.
Он и она висят на стене, заключённые в массивную
рамку, прижатые стеклом и беспомощно похожие на двух чудных
бабочек. Я встаю на продавленный диван, вглядываюсь в прабабкины глаза и
удивляюсь Времени. Мне становится жаль себя сегодняшнюю, я спрыгиваю на пол и
осторожно провожу подушечками пальцев по шее, запоминая ощущение...
(Не люблю отступлений, но, пролистав десятилетия,
скажу: фотография из стариковской комнаты до сих пор стоит у меня перед глазами
в те нечастые секунды, когда я, вздрогнув, перелистываю календарик собственной
жизни и вижу себя иной.)
Прабабка и в старости, переступив порог (порок)
восьмидесятилетний, продолжалась – красавицей; правда, замечали это лишь члены
семейства. Милый овал лица превратился в нечто квадратное, но глаза жили
особенно, обособленно, не принадлежа большому и рыхлому телу, иногда она
вспоминала кокетливый полуповорот свой в сторону фотографа и повторяла движение
шеей, ох, было же, было...
Своего второго мужа она немного презирала, с
достаточным тактом, незаметно – для постороних, ненавязчиво – для своих.
Причиной этому было скоропалительное замужество через год после смерти первого,
любимого, подыхать с голоду не хотелось, Сонечка должна была расти здоровым,
нерахитичным ребенком, прабабка же была очень беспомощна, не способна
проработать более месяца, не заболев "хронической усталостью",
поэтому она взяла в мужья милого полноватого бухгалтера, рано полысевшего,
заранее боготворившего всё, связанное с женой.
Бухгалтер вошёл в семейные истории под кличкой
"Нама", добавив к ней парусиновые костюмы, серые шляпы, одышку и
аппетит.
Парой они так и не стали. Были: семья, нежелание
прабабки иметь общего ребенка, завтраки, обеды, ужины, совместное стояние в
очередях, перебранки, робкие Намины взгдяды – любовался(!), старение, старение,
старение...
Её звали Мария. Я, видимо, всю жизнь буду любить это
имя, вглядываться в женщин, его носящих, отыскивая черты, знакомые с детства,
любуясь самой возможностью повтора неосязаемой прелести прабабки. Я не знала её
смерти. Всё произошло буднично, почти незаметно, помню напряжённые лица
родителей, Наму, пришедшего из больницы с авоськой синего цвета, в которой
бултыхались ненужные апельсины, да собственное удивление слову
"никогда".
После прабабки остались шёлковые халаты с тяжёлыми
кистями, фарфоровые слоники на пианино, фотографии молодой, плавно дышащей
женщины, запах лекарств. Через год (ровно!) умер Нама, вместе с ним
окончательно ушла и она.