баба Маня, баба Саня
II
Я
хочу подарить бессмертие тебе, баба Саня. Ну, не совсем идеальное бессмертие на
века, а семейное и скромное. Я расскажу о тебе детям и подругам, поставлю твою
фотографию на телевизор и припомню твою улыбку поселковой Джоконды.
Поездки в твой как его там посёлокгородскоготипа
Алекандровка были Двухнедельным Праздником Отдохновения. Питер смертельно
надоедал, летний дух болотного красавца приедался, и даже стрелка Васильевского
не радовала глаз.
Трехдневный путь до Одессы. Купейная курица, яичная
шелуха на столике, яблоки и газировка. Простуженная проводница, дребезжащая
пурпурными стаканами, влажные постели, мокрый сортир, дождь, бабки на перронах
– откуда, Господи, такое буйство фантазии, такая щедрость декораций – все для
меня, соплюхи в тесном оранжевом платье и белых гольфах. Ночная песня заоконья,
стук-перестук тьмы и тусклого вагонного освещения – двух заключенных в тюрьме
моей скуки.
Одесса, автовокзал, унылый «Икарус», явно не юный и не
жаждущий солнца, пыльные пейзажи, странный запах провинции. Хатки и хрущевки,
хрущевки и хатки... Мы приезжаем, и я утыкаюсь в твой, баба Саня, тёплый
передник, пахнущий варениками и вертутой. Дом вымыт до скрипа. Паркетные
полоски приветствуют нас и рассказывают об ушедшем одиночестве. Постели пахнут
крахмалом. Стопки сверкают в лучах новой люстры. Кровяная колбаса, солёные
огурчики с несчётными пупырышками, жареная картопля, графин с прозрачным для
папы, лимонад, ах, какое счастье, ах, как вкусно, ах, какие карамельки ты
протянула мне тёплой рукой, ах. Я степенно выхожу из-за стола, благодарю тебя и
бегу здороваться с местными друзьями. Абрикосовое дерево, грушевое дерево,
собачка Черныш, кошка Просто Кошка, глупые куры, Гадкий Петух и много-много
звёзд на чёрном-чёрном небе. Сажусь на стул-инвалид и бормочу, что утром мы
пойдём на Буг, что на завтрак будут вареники, что ночное небо здесь почти такое
же, как в моих снах и, может быть, я сумею полетать между звёздами и послушать
непонятные мелодии. Из дому доносится Ничь така мисячна, и я отправляюсь
спать.
Две недели заканчиваются, а я ещё не успела
накупаться, наесться, надышаться и всем надоесть. Последний день в
Александровке наполнен неловкостью предстоящей разлуки. Он начинается
торжественной миской вареников с вишней. Ты внимательно смотришь на меня,
спрашиваешь, вкусно ли, вздыхаешь дитына ще нэ дуже гладэнька и
собираешься на речку вместе со всеми. Неторопливо идём на Буг под коровьи
колокольчики и жужжащий голос тетки Лизы, увязавшейся за нами. Мы подходим к
жемчужно-нефтяной поверхности старой реки, ты снимаешь сарафан, кофту,
остаёшься в огромном розовом лифе, странных панталонах, берёшь обмылочек
хозяйственного мыла и садишься в прибрежную воду. Неспешно намыливаешь голову,
шею, плечи, протискиваешь обмылочек в подмышки, под намокшее телесно-розовое
полотно, ополаскиваешь все эти сокровенности и выходишь, улыбаясь всем нам,
твоим наследышам, застывшим в неловком недоумении. Я вдруг понимаю, что ты и
река давние знакомые, что тебе нечего стесняться, что купальник воздвигнет
между вами ненужную преграду без права прохода на чужую территорию, и улыбаюсь
тебе ответно.
Мы уезжаем. В полосатой сумке утрамбовано съестное
добро: вертуты, пирожки с яйцом, помидорки, хрусткие огурцы, одна из глупых
кур, кровяная колбаса и карамельки. Ты машешь нам вслед, а я разглядываю твои
грубые, по- мужски мозолистые руки. Вспоминаю семейную байку о том, как ты
забирала пьяненького деда, бывшего председателя бывшего колхоза, из чайной:
просто загружала его в трехколесную тележку для навоза и катила по главному здешнему
проспекту Щорса домой. Отмывала в жестяном корыте, укладывала спать на
крахмальные перины. Мне хочется вернуться и поцеловать тебя, но автобус уже
выруливает на шоссе. Прощай, прощай, баба Саня. Пой свою песню ничь така
мисячна, кушай вареники с вишней и ходи на Буг без меня, без меня, без
меня. Чьи-то ноготки начинают царапать моё горло. Отворачиваюсь от окна.
А баба Саня тает в прошлом, будто вкусная карамелька,
оставляющая долгое послевкусие.