личный Судный день
I
Мороженое
капнуло на кружевной воротник оранжевого платья, и я понимаю, что в гости идти
не стоит, да и вобще...
Вначале – питерский дом, цвет сумочки и цвет туфелек,
старинный Roenisch в гостиной. В августе – босиком на речку, тёплая пыль
украинского села, расшитые наволочки, вареники на завтрак.
Потом Есенин и Блок, Ахматова и Цветаева, Бёрнс в
подлиннике, а по вечерам Сашка, Вовка, Костик, и Юра из 10-го «А». Оторопь
полёта на финских санях. Назавтра насморк и тёткино малиновое варенье.
Любование весенней косыночкой цвета сиреневого куста на Марсовом поле.
Мой ангел-хранитель великодушен. Он непритворно не
замечает того, что ему не положено, часто проводит ладонью по моей щеке и
шепчет Кому-то: переходный возраст, пройдёт, осталось всего ничего.
Суматошно собираюсь замуж. Скорее, скорее, труба
зовёт, плачет сакс Димки Калинова, районного любимца. О, Димка, сколько сердец
разбито, сколько туши переведено на слёзы! Всё благодаря детской музыкальной
школе № 56 и классу игры на саксофоне. Но я теперь замужем, и ты мне нипочём, я
ПЕРВАЯ из подружек и неподружек замужняя дура.
ОЙ, ЧТО НАДЕЛАЛА-А-А, всплакнул мой ангел и – впервые – прикрыл лицо
рукавом.
Триста граммов диетической, десяток сосисок и суповой
концетрат. Варька принесёт болгарскую косметику, говорит, неплохая. Почитай
Петрушевскую в «Юности», неплохо. Всё неплохо, всё не плаха, всё путём.
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь, а в них твох
измен... Плохо мне, плохо. Томик
Пастернака занимает место томика Есенина. Всё равно плохо мне, плохо. Нужно
рожать. Сына.
Пусть будет. Мир светится, и я вместе с ним.
И вот наступает новый день. Память цепляет нечто из
брошюрки на полке старой библиотеки. Запах книжной пыли с примесью мая, белый с
чёрной жирной прожилью фон для слов: агрессор, мирный народ Палестины,
сионисты.
Неожиданное небо, пальмы, киббуцная столовка с
кефирчиком и джемом, затяжное прощание с прошлым.
Жизнь делится на давнюю, утробную (влажный тёмный уют
городского дома) и наполненную светом нынешнюю. Господи, как не хватало солнца
питерской мерзлячке! Отогреваюсь. Какое мне дело до всех до вас, прими меня и
упокой на вершинах Твоих...
Ангел подмигивает и улыбается Кому-то: ну вот, я же
говорил!
Автобусная старушка щебечет на польском и думает, что
я её понимаю. Годы тикают на стене в салоне, кукушка насчитала немного-немало,
хочу девочку. Мальчик говорит когда я был маленьким, ходит в школу и
покупает булочку у рыжего киоскёра. Пусть живут. Начинаю новый отсчёт.
Завтра поедем на Мёртвое море. Птицы слетелись к
решётке окна. Погладь меня по плечу, боль уйдёт, а вместе с ней и прошлое.
Проходят дни, а, может, месяцы, а, может, годы. Я
начинаю жаловаться Кому-то на Кого-то. Ты, бормочу себе под нос, несправедлив.
Молодая была и просыпалась с туберозами, а нынче, на склоне юности, знобливо
стало по утрам, неужели ничего иного Ты не припас для рабы Твоей, а?
Начинается потеха. Тают краски, мир становится
потёртым, старая фотография да и только. Различаю черты моего ангела. Он
наполнен суровым светом, ладони его холодны, нет чтобы погреться у моей щеки. Я
не стесняюсь ангельского взгляда и учусь не замечать колыхания воздуха. Но
календарь напоминает про Судный день, и я стараюсь проходить мимо зеркал.
Без оглядки на