Асмолова и другие
I
Хорошистка
Асмолова, симпампончик Трифонова и дура Евсеева вышли из школы и уткнулись в
неброскую теплынь майского полдня. Всё было путём: уроков не задали, отменили
два часа внеклассного чтения. Асмолова пригласила Трифонову и Евсееву заскочить
к ней в гости, посмотреть комплект журналов «Бурда» и новый мамин пеньюар.
Девочки побежали наперегонки, постукивая небольшими каблучками по горбатому
асфальту. Хорошистка открыла дверь длинным ключом, включила свет, провела
подружек через зеркально-деревянную прихожую в небольшую гостинную. Вазоны,
нарисованные на обоях, отражались в полированном журнальном столике, под
оранжевым абажуром лежала стопка газет. Немецкий сервиз и радиола красовались
на видных местах.
Евсеева попросила попить и спросила где туалет,
Трифонова глянула в кармонное зеркальце, приаккуратила волосы, Асмолова
принесла мамин пеньюар и разложила его на диване. За окном раздался
многоголосый рокот-топот. Подружки выглянули в окно и взвизгнули: по улице шли
курсанты-артиллеристы. О, они проходили под окнами Асмоловых трижды в день.
Утром, ровно в шесть тридцать, запевали душевную песню когда поют солдаты,
спокойно дети спят, днём устраивали пробежку, вечером под барабанный бой
расходились по казармам. Барабанил пухлый артиллерист Коля, с ним Асмолова
застенчиво здоровалась по утрам. Аты-баты, шли солдаты под окнами среднего
столичного дома, а три девочки пялились на них с высоты третьего этажа. Евсеева
спрыгнула с подоконника, схватила пеньюар Асмоловской мамаши, сбросила школьную
форму, нырнула в пеньюаровый шелк и запрыгнула на окно. Трифонова ойкнула,
обозвала Евсееву дурой, разделась, засунула носочки в хэбэшный лифчик нулевого
размера и примостилась рядом с текущим волшебством зелёного пеньюара. Асмолова
молчала.
Коля поднял голову первым. Он покраснел и потёр очки о
сукно шинели, вслед за ним потянулись и другие. Трифонова и Евсеева сидели на
подоконнике, обсуждали выкройку из немецкого журнала и не замечали раскаленной
лавы курсантского волнения, текущей внизу. Асмолова помолчала, принесла блюдце
клубничного варенья и ванильных сухарей, села на диван и вкусно захрустела
сухариком. Перекусив, она включила радиолу, поставила пластинку Джо Дассена и
закружилась по комнате, подпевая ошанзелизе, ошанзелизе. Две дивы
сползли с подоконника и задвигались, выпячивая грудки и попеременно отводя
назад локотки. Они подмыкивали кудрявому французу, улыбались друг-дружке, а
курсанты отправились на обед. Коля барабанил изо всех сил, яростно отстукивая бам-бара-бам-бара-бам-бам-бам-бам-бара-бам-бара-бам-бам-бам,
в его очках плескалось майское солнце, фуражка сдвинулась набекрень, и он стал
похож на деревенского Кольку-жиртреста перед отъездом в столичные казармы.
...Прошел год.
Асмолова вытянулась, обзавелась подростковыми прыщами.
Трифонова познакомилась с Юркой Василевским, купила губную помаду и
подстриглась каре, а Евсееву отчислили из школы за непосещаемость.
Соседка Аннушка Васильевна, артиллерийская повариха,
рассказала Асмоловой, что Коля погиб в жаркой азиатской стране, и что его мать
приезжала в училище, – плакаться начальству.
Солнце нагревает городские тротуары. Барабанит
неумолкающий барабан. Курсанты ставят печатки казенных подошв, поглядывают на
вымытые весенние окна кирпичных домов и запевают когда поют солдаты спокойно
дети спят.